Логотип Dslov.ru   Телеграмм   Вконтакте

X. Епископ под лучами незнакомого света (Книга первая. Праведник. Часть первая. Фантина.) "Отверженные" (Гюго)

X. Епископ под лучами незнакомого света (Книга первая. Праведник. Часть первая. Фантина.), роман "Отверженные" (1862 г.) французского писателя (1802 – 1885), в переводе Виноградова А. К. (1888 – 1946).

X. Епископ под лучами незнакомого света

Спустя немного времени после упомянутого выше письма, если верить городским слухам, епископ совершил более смелый поступок, чем посещение гор, занятых разбойниками.

В окрестностях Диня жил в совершенном уединении один человек. Он, — но лучше уже сразу сказать ужасную вещь, — был когда-то членом Конвента[ 1 ]. Звали его Ж. Это имя со страхом упоминалось жителями маленького провинциального городка.

Вообразите себе, ведь он принадлежал к тем временам, когда называли друг друга гражданами и говорили все друг другу "ты"!

Ведь это чудовище: если он и не подавал голоса против короля, то все-таки судил его. Этот страшный человек был почти что цареубийцей. Как это случилось, что его не отдали под суд при восстановлении на престоле законных королей? Казнить его хотя и не стоило, но было бы не лишним выгнать из отечества! Надо же подавать хороший пример и т. д.! Притом он был безбожником, как и все люди его пошиба.

Так эти городские утки судили коршуна!

Но был ли на самом деле Ж. коршуном?

Пожалуй, если судить по суровой обстановке его жизни. Версты за три от города, вдали от всех дорог, в заросшей долине, у него был клочок земли, а местом его жилища служила какая-то дыра: ни соседей, ни прохожих. С тех пор как он поселился в этой долине, тропинка, ведшая к ней, заросла травою. Про это место говорили как про жилище убийцы. Однако время от времени епископ посматривал в ту сторону, которая обозначалась на горизонте группой деревьев. Он говорил: "Там в одиночестве страдает душа". Совесть же подсказывала ему: "Я должен навестить этого человека". Но казавшаяся такою естественною вначале мысль эта после минутного размышления представлялась ему невозможной, невыполнимой, почти отталкивающей. На самом же деле епископ держался того же мнения о Ж., как и все, и если он и не ненавидел его, то питал к нему чувство, близкое к ненависти — отчуждение, может быть, не сознавая даже этого ясно.

Всегда ли пастырь должен удаляться от зараженной овцы? Нет. Смотря по тому, какая овца.

Добрый епископ был смущен. Несколько раз он отправлялся к долине, но с полдороги возвращался обратно. Однажды по городу разнесся слух, что пастух, прислуживавший г-ну Ж., прибежал в город за доктором, старый негодяй умирал от паралича и не переживет, наверное, этой ночи. "Слава богу!" — прибавляли при этом некоторые.

Епископ взял свой посох, надел рясу, чтобы прикрыть подрясник, которые, как мы уже уже читали раньше, изнашивал до ветхости, и еще потому, что вечером мог подняться холодный ветер, и вышел.

Солнце почти уже село, когда епископ дошел до места своего назначения. С замиранием сердца увидел он, что подходит к логовищу. Перепрыгнув через канаву, он перешагнул через низенькую изгородь, вошел на двор и вдруг позади сорных трав и кустарников увидел само жилище. Это была маленькая, низенькая чистенькая хижинка с вьющимися вокруг фасада растениями.

Перед дверью на старом крестьянском с колесами кресле сидел седой старик и улыбался солнцу.

Возле него стоял мальчик-пастушок и протягивал ему чашку с молоком.

В то время как епископ разглядывал его, старик проговорил:

— Благодарю тебя, мне больше ничего не нужно, — и с улыбкой стал глядеть на ребенка.

Епископ приблизился. Услышав шум шагов, старик с удивлением обернулся.

— С тех пор как я живу здесь, это первое посещение. Кто вы, сударь?

— Мое имя Бьенвеню Мириель.

— Бьенвеню Мириель!.. Я слышал это имя. Не вас ли народ называет преосвященным Бьенвеню?

— Да, меня.

Старик, полуулыбаясь, продолжал:

— В таком случае вы мой епископ?

— Отчасти.

— Войдите, сударь!

Ж. протянул ему руку, но епископ, не подавая своей, сказал:

— Я рад, что меня обманули; на мой взгляд, вы совсем не так больны.

— Я выздоровею скоро. Смерть возьмет меня через три часа, не более, ведь я немного знаком с медициной и знаю признаки смерти, — начал говорить Ж. — Вчера у меня похолодели только ноги, сегодня уже колени, а сейчас я чувствую, что похолодел до пояса; когда дойдет до сердца — всему будет конец. Как прекрасно солнце, не правда ли? Я попросил вывезти меня, чтобы последний раз полюбоваться природой. Вы можете говорить со мною, это меня не утомляет. Вы хорошо сделали, что пришли посмотреть на умирающего человека, хорошо, когда в эту минуту есть свидетель. У каждого своя мания: мне хотелось бы дожить до рассвета, но я знаю, что не проживу и трех часов. Наступит ночь. А впрочем, не все ли равно? Окончить жизнь — простое дело! Для этого не нужно ждать утра. Я умру при свете звезд!

Старик обернулся к мальчику:

— Ступай спать. Ты уже не спишь другую ночь и устал.

Ребенок ушел в хижину.

Старик, проводив его глазами, сказал как бы про себя:

— Пока он будет спать, я умру. Сон и смерть — добрые соседи.

Все это не так тронуло епископа, как можно было бы ожидать. Он не чувствовал присутствия Бога при смерти такого неверующего человека. И у великих людей есть свои слабости. Епископ, так не любивший, когда его называли "ваше преподобие", был поражен, что старик не назвал его так, и у епископа вдруг явилось желание обратиться к больному с той грубой бесцеремонностью, которая так обычна докторам и священникам, но которую он никогда не позволял себе. Этот человек — представитель народа, когда-то имевший власть; и, может быть в первый раз в жизни, епископ почувствовал прилив суровости. Между тем Ж. всматривался в него с ласковой приветливостью и смирением умирающего человека.

Епископ же, со своей стороны, смотрел на него с любопытством, сознавая, что любопытство без симпатии — оскорбление: он, наверное, почувствовал бы упрек совести, будь на месте Ж. другой человек, но Ж. казался ему вне закона, даже вне закона милосердия.

Начинавший уже холодеть, Ж. держался прямо и говорил еще громко; он был одним из тех восьмидесятилетних старцев, которые возбуждают удивление у физиологов. В эпоху революции встречалось много таких людей. Видно было, что этот старик много пережил на своем веку. Близкий к смерти, он сохранил все движения здорового человека: его взгляд был ясен, речь тверда, даже по движению плеч нельзя было предполагать скорой кончины. Азраил, ангел смерти магометан, увидев его, наверно, ушел бы обратно, подумав, что он ошибся дверью. Казалось, Ж. умирает потому только, что сам того желает. Агония его была добровольная. Только ноги были неподвижны. Смерть держала их в своих руках. Ноги были холодны и мертвы, а голова жила и работала с полной ясностью. Ж. в эту торжественную минуту походил на короля восточной сказки с живым туловищем и мраморными ногами. Епископ сел на близлежащий камень.

— Я вас поздравляю, — сказал он тоном упрека. — Вы все-таки не вотировали за смерть короля?

Казалось, Ж. не заметил горечи в слове "все-таки". Улыбка исчезла с его лица, когда он отвечал:

— Не очень-то поздравляйте меня, сударь, я вотировал против тирана.

— Что вы хотите сказать этим?

— Я хочу сказать, что у человека есть тиран — невежество. Я голосовал против этого тирана. Людьми должна руководить только наука...

— А совесть? — перебил епископ.

— Это одно и то же. Совесть — это то прирожденное количество знаний, которыми мы обладаем.

Преосвященный Бьенвеню слушал слегка удивленный: в этой речи было много нового для него.

— Что касается Людовика Шестнадцатого[ 2 ], то я сказал "нет". Я не считаю себя вправе убивать человека, но я признаю долгом искоренять зло. Я голосовал за уничтожение тирании, то есть за уничтожение проституции для женщин, рабства для мужчин и невежества для детей. Голосуя за республику, я голосовал именно за это. Я голосовал за братство, за согласие, за зарю новой жизни. Я помогал низвержению предрассудков и заблуждений. Гибель их порождает свет. Мы уничтожили старый строй: падая, эта старая чаша опрокинулась на человечество и превратилась в источник радости.

— Радости смешанной, — сказал епископ.

— Вы можете сказать — радости тревожной, а теперь, после возврата к прошлому, называемому 1814 годом, радость испарилась. Увы! Признаю, что созидание было неполное, мы разрушили старый порядок фактически, но не могли уничтожить идей, укоренившихся в понятиях людей. Мало уничтожить злоупотребление, надо исправить нравы. Мельница сломана, но ветер остался.

— Вы разрушили, может быть, то, что было и полезно, но я восстаю против разрушения, соединенного со злом.

— У справедливости есть своя злоба, господин епископ, но ее злоба — элемент прогресса. Что бы там ни говорили, но французская революция — движение в высшей степени гуманитарное. Может быть не совершенное, но высокое. Она указала на все общественные язвы, она прояснила умы, она влила в цивилизацию новую живую струю. Она была прекрасна.

Епископ не мог удержаться и пробормотал:

— Да! А девяносто третий год?

Ж. приподнялся со стула и с торжественностью умирающего воскликнул:

— А, вот что! Девяносто третий год! Я так и ждал. Но гроза собиралась в течение пятнадцати столетий, к концу столетия она разразилась. Вы преследуете судом удар грома!

Епископ почувствовал некоторое смущение, но не показал этого.

— Судья говорит во имя справедливости, священник — во имя сострадания, — заметил он, — оно-то и есть высшая справедливость. Громовой удар не должен ошибаться.

И, пристально взглянув на Ж., он прибавил:

— А Людовик Семнадцатый.

— Людовик Семнадцатый?.. Кого вы оплакиваете? — спросил Ж., касаясь руки епископа. — Невинного ребенка?.. Тогда я буду плакать с вами. Но если вы оплакиваете сына Людовика Шестнадцатого, то это еще требует размышления. Мне не менее жаль брата Картуша[ 3 ], неизвестного ребенка, который был повешен только за то, что он был братом Картуша. Повторяю, не менее жаль, чем маленького внука Людовика Пятнадцатого, невинного ребенка, посаженного в Тампль, в тюрьму, только за то, что он имел несчастие быть внуком Людовика Пятнадцатого.

— Мне не нравится, — сказал епископ, — сближение этих имен.

— Картуша и Людовика Семнадцатого?

Оба замолчали. Епископ жалел, что пришел сюда, но вместе с тем он чувствовал какое-то особенное волнение.

— Ах, господин священник, вы не любите грубой правды! — опять начал Ж. — А между тем Христос любил ее. Он веревкой выгнал торгашей из храма. Когда он закричал: "Sinite parvulos..." {Пропустите детей (не отстраняйте малых сих) (лат.).}, он не делал различия между детьми. Сударь, простота сама по себе — лучшее украшение, она царственна и так же величественна в лохмотьях, как и в гербовых лилиях.

— Вы правы, — заметил вполголоса епископ.

— Я настаиваю, — продолжал Ж. — Вы мне упомянули о Людовике Семнадцатом. Постараемся понять друг друга. Будете ли вы вместе со мною плакать о несчастных, мучениках, обо всех погибших детях, все равно, которые находятся внизу, как и о тех, которые наверху. Я согласен. Но тогда нужно взять время раньше 1793 года. Я готов плакать с вами о детях сильных мира сего, если вы будете плакать со мною о детях из народа!

— Я оплакиваю всех, — ответил епископ.

Наступило молчание. Ж. первый нарушил его; приподнявшись на локтях и машинально подперев голову, он пристально смотрел на епископа и начал порывисто:

— Да, сударь, народ давно страдает. Я вас не знаю. С тех пор как я живу здесь один за этой оградой, не выходя никуда, никого не видя, кроме этого ребенка, который мне прислуживает, ваше имя доходило и до меня; правда, надо признаться, вас хвалили, но это ничего не доказывает, ловкие люди умеют на разные лады проникать в доверие к простому народу. Кстати, я не слышал стука колес вашей кареты. Вы, наверное, оставили ее за лесом, на повороте дороги. Повторяю, я не знаю вас. Вы мне сказали, что вы епископ, но это не дает мне никакого понятия о вашей нравственной личности. Я опять повторяю вам мой вопрос — кто вы? Вы — епископ, другими словами, вы один из многих князей церкви, которые покрыты золотом, имеют гербы, крупные доходы, — диньское епископство дает пятнадцать тысяч франков, десять тысяч случайных доходов, итого двадцать пять тысяч; один из тех, которые имеют хороший обед, лакеев с ливреями, которые много проживают, по пятницам едят вареных кур, разъезжают в парадных каретах с лакеями, живут во дворцах — и все во имя Христа, который ходил босой. Вы — прелат. Вы пользуетесь рентой, дворцами, лошадьми, лакеями, хорошим столом, всеми чувственными радостями жизни, как и другие, но все это не объясняет мне вашей личности, и вы, наверное, пришли ко мне с намерением поучать меня премудрости. С кем имею честь говорить? Кто вы?

Епископ, опустив голову, сказал:

— Vermis sum {Я — червь (лат.).}.

— Земляной червь, разъезжающий в карете! — проворчал умирающий.

Теперь старик был высокомерен, а епископ понизил тон и кротко сказал:

— Хорошо, сударь, но объясните мне: разве моя карета, стоящая там за деревьями, мой хороший стол и куры, которые я ем по пятницам, мои двадцать пять тысяч франков годового дохода, мой дворец, мои лакеи, — разве все это доказывает, что милосердие — не добродетель, что великодушие — не обязанность, что девяносто третий год не ужасен?

Старик провел рукой по лбу.

— Прежде чем отвечать, я прошу вас извинить меня. Я поступил нехорошо. Вы — мой гость. Я должен быть с вами учтив. Вы оспариваете мои идеи, я обязан ограничиваться только возражениями на ваши рассуждения. Ваше богатство и ваши жизненные блага, правда, хорошие аргументы против вас в нашем споре, но я не должен ими пользоваться. Обещаю вам больше их не касаться.

— Благодарю вас, — сказал епископ.

— Вернемся к нашему вопросу, — продолжал Ж. — О чем шла речь? Вы, кажется, мне сказали, что 1793 год был ужасен?

— Да, ужасен. Какого вы мнения о Марате, рукоплескавшем гильотине?

— А что вы думаете о Боссюэ[ 4 ], певшем "Тебя бога хвалим" по поводу драгонад?

Ответ был резок и достиг цели. Епископ вздрогнул и не нашелся, что ответить, он оскорбился на такое непочтительное отношение к Боссюэ. Самые высшие умы имеют своих кумиров и иногда чувствуют страшную обиду, если другие непочтительно относятся к ним. Умирающий стал между тем задыхаться, удушье прерывало речь, но глаза его по-прежнему были ясны.

— Мне очень хочется еще поговорить немного о том о сем, — снова начал он. — В общем, французская революция — великое гуманитарное движение. Вы находите 1793 год ужасным, но что вы скажете о монархии, сударь? Карьер — разбойник, но как вы назовете Монтревеля? Фукс-Тенвиль бездельник, но каков ваш взгляд на Ламуаньон-Бавилля? Мольяр ужасен, но как вам нравится Соль-Тованн? Отец Дюшен кровожаден, но какой эпитет прибавите вы к отцу Летеллиеру? Журдан-Куп-Тет — чудовище, но меньшее, чем маркиз Лувуа. Я жалею, сударь, Марию-Антуанетту, эрцгерцогиню и королеву, но мне жаль также и ту женщину-гугенотку, которую в 1685 году, во время царствования Людовика Великого, привязали обнаженной до пояса к столбу; на известном расстоянии от нее держали ее грудного голодного ребенка; малютка, оголодав, видя грудь матери, пронзительно кричал, а палач говорил: "Отрекайся!" Женщине-матери-кормилице было предоставлено одно из двух: или голодная смерть ребенка, или смерть совести. Что вы скажете об этих муках Тантала[ 5 ], примененных к матери? Сударь, запомните это, французская революция имела свои причины. Ее результат — это улучшение мира. Я останавливаюсь. К тому же я умираю. — Взглянув на епископа, умирающий прибавил несколько спокойнее: — Да, грубые проявления прогресса называются переворотами. Когда они окончены, можно усмотреть, что человечество получило жестокий урок, но двинулось вперед.

Умирающий не подозревал, какое впечатление производила его речь на душу епископа, но у преосвященного Бьенвеню оставался еще один последний, самый крепкий довод.

— Прогресс должен верить в Бога. Добро не может иметь неверующих слуг. Безбожник — плохой руководитель народа.

Старый представитель народа ничего не отвечал. Он вздрогнул. Застывшая на глазах слеза затуманила его взор, слеза медленно скатилась по посиневшему лицу; устремляя взгляд свой вдаль, он сказал как бы про себя:

— О ты, о идеал! Ты один существуешь!

Епископ почувствовал необъяснимое волнение.

Немного погодя старик, указав пальцем на небо, сказал:

   — Бесконечное существует. Оно там. Если б бесконечное не имело своего "я", то я был бы его пределом. Следовательно, оно существует и имеет свое "я". Это "я" бесконечного и есть Бог.

Умирающий громко и в экстазе произнес эти последние слова, как будто перед ним стояло видение.

Это напряжение подорвало его последние силы: в несколько минут он прожил те немногие оставшиеся, как он говорил раньше, часы. Наступала роковая минута. Епископ понял это: ведь он пришел как священник; с волнением взял он старую морщинистую и похолодевшую руку, взглянул на закрытые глаза и наклонился к умирающему.

— Настал час, принадлежащий Богу. Было бы жаль, если бы мы встретились напрасно.

Умирающий открыл глаза. Лицо его было серьезно и уже как бы подернулось тенью.

— Гражданин епископ, — сказал он медленно, — я провел жизнь в размышлении, в изучении наук и в созерцании. Мне было шестьдесят лет, когда родина призвала меня и приказала мне принять участие в ее целях. Я повиновался. Встречая злоупотребления, я боролся с ними. Встречая тиранию, я разрушал ее. Были права и принципы, которые я исповедовал и проповедовал. Территория была захвачена, я защищал ее, Франция была в опасности, я подставлял свою грудь. Я не был богат, теперь я нищий. Я был одним из властителей государства, погреба ломились от сокровищ, так что пришлось раздвинуть стены, так много было серебра и золота, а я обедал за двадцать два су на улице Арбр-Сек. Я поддерживал угнетенных и облегчал страждущих. Я всегда помогал человечеству идти по пути к свету; иногда ради прогресса я бывал, быть может, жесток, но при случае помогал и своим противникам — вашим друзьям. Существует в Петегеме во Фландрии, где раньше была летняя резиденция меровингов, монастырь аббатства Святой Клары в Болье, который я спас в 1793 году. Я исполнял свой долг по мере сил моих и делал добро, сколько мог. После всего этого меня прогнали, преследовали, очернили, надсмеялись надо мною, надругались, прокляли и выслали. В продолжение многих лет, с поседевшими уже волосами, я знал, что есть люди, которые считают себя вправе презирать меня, что я для бедной невежественной толпы лицо проклятое и живущее в одиночестве, созданном ненавистью. Я не осуждаю никого. Теперь мне уже восемьдесят шесть лет, я умираю. Что вам от меня нужно?

— Вашего благословения, — проговорил, опускаясь на колени, епископ.

Когда епископ поднял голову, лицо старого революционера было величественно: он скончался.

С тяжелыми думами возвратился епископ домой. Он всю ночь молился Богу. На другой день несколько любопытных попробовали заговорить с епископом о Ж.; вместо ответа он указал им на небо.

С тех пор епископ усилил свою любовь к меньшей братии и к страждущим.

Трудно определить, насколько повлияли великий ум и благородная душа Ж. на епископа. Про это "пастырское посещение", конечно, много говорили: "Разве место епископа у изголовья такого умирающего? Он, вероятно, даже не слушал его напутствований. Все эти революционеры — безбожники. К чему было туда ходить? Чего там искать? Неужели уже так любопытно присутствовать при том, как черт брал его душу?" А однажды некая знатная вдова, претендующая на остроумие, обратилась к епископу с таким выпадом:

— Монсеньор, все интересуются, когда же голову вашего высокопреподобия украсят красным колпаком.

— О какой яркий цвет! — воскликнул епископ. — Однако, к счастью, те самые люди, которые его презирают в колпаке революционера, чтут его в пурпуре кардинальской шляпы.


Примечания

1) Конвент — высший законодательный и исполнительный орган Первой Французской республики, действовал с 21.09.1792 по 26.10.1795. Депутаты составляли три группировки: жирондисты, якобинцы, "болото". В 1792 – мае 1793 руководили жирондисты, с 02.06.1793 – якобинцы. В якобинском Конвенте полноту власти сосредоточил фактически Комитет общественного спасения и комитет общественной безопасности. Термидорианский переворот (июль 1794) положил начало термидорианскому Конвенту, подготовившему переход к режиму Директории.

2) Людовик XVI (1754 – 1793) — король Франции в 1774 – 1792 гг. Свергнут народным восстанием и казнен.

3) Картуш Луи-Доминик (1693 – 1721) — знаменитый французский разбойник. Был атаманом большой шайки в Париже и его окрестностях. Поддерживаемый тайными друзьями, он не боялся полиции и действовал со все возрастающей смелостью. Выданный одним из сообщников и приговоренный к колесованию, Картуш перед казнью выдал своих сообщников, в том числе много женщин и дворян.

4) Боссюэ Жак Бенинь (1627 – 1704) — французский писатель, епископ. Родоначальник художественной ораторской прозы во французской литературе XVII в. Главные произведения Боссюэ – его проповеди у францисканцев (1661), у кармелитов (1663 – 1664), в Лувре у короля (1662 – 1669). Написал несколько исторических работ. В своих сочинениях рассматривал историю как осуществление воли Провидения, отстаивал идею божественного происхождения абсолютной власти монарха. Идеолог галликанства.

5) Тантал — сын Зевса. Желая узнать, всемогущи ли боги, убил своего сына и накормил их его мясом, за что был сурово наказан. Тантал стоял в подземном царстве по грудь в воде, но не мог напиться, ветки с плодами склонялись над ним, но он не мог до них достать (отсюда выражение "танталовы муки").

Дополнительно

"Отверженные" (1862 г., Гюго)

Гюго Виктор Мари (1802 – 1885) — французский писатель. Член Французской академии (1841 г.).