ИЗ ПРОКУРОРСКОЙ ПРАКТИКИ (Том 1 "Из записок судебного деятеля") (Кони Анатолий Федорович. Собрание сочинений в восьми томах)

«Собрание сочинений в восьми томах» знаменитого юриста Кони Анатолия Федоровича (1844 – 1927) было издано Издательством "Юридическая литература", Москва, 1966 – 1969 гг.

ИЗ ПРОКУРОРСКОЙ ПРАКТИКИ (Том 1 "Из записок судебного деятеля")

В бытность мою прокурором окружного суда в Петербурге мне приходилось иногда выходить из формальных рамок своей деятельности и в одних случаях не торопиться с возбуждением уголовного преследования, а в других, наоборот, предупреждать о возможности такого преследования, чтобы сделать его впоследствии в сущности ненужным. В первых случаях жалобщику надо было дать время одуматься и допустить заговорить в себе добрым и примирительным чувствам; во вторых — устранить, без судебного разбирательства, причину самой жалобы.

Вот два из памятных мне случаев.

В первой половине семидесятых годов в мой прокурорский кабинет пришел офицер, в армейской форме, с Георгиевским крестом в петлице. Лицо его было мрачно и решительно, глаза желчно смотрели куда-то вдаль. «Я сын тайного советника N. N., вам, вероятно, известного, — поручик войск, расположенных в Туркестанском военном округе. Я был ребенком, когда умерла моя мать, оставившая мне весьма хорошее состояние в недвижимости и назначившая опекуном моего отца. Во время пребывания моего в кадетском корпусе и затем, пользуясь моей службой в отдаленном крае, мой отец продал значительную часть моего имения, будто бы для его округления, и присвоил себе все, что было выручено в виде доходов и покупной платы. Когда я временно вернулся из Средней Азии, он отказался дать мне какие-либо объяснения о моем имущественном положении, и я вынужден был предъявить против него иск в порядке исполнительного производства об истребовании отчета. Суд уважил мои требования, но на предъявление отцу моему постановления суда он отозвался, что никаких моих денег у него нет и не было и что вознаграждать меня он не намерен. Это было официально удостоверено, и я заявил, что дела так не оставлю. Вслед затем меня потребовал к себе товарищ шефа жандармов, подвел к карте России и, показав на ней город Колу Архангельской губернии, посоветовал мне иметь в виду, что если я не прекращу своих претензий к моему почтенному родителю, то я могу близко ознакомиться с этим городом, т. е. быть сосланным административно. Но он меня не запугал, и я приношу вам жалобу, прося о привлечении моего отца к уголовной ответственности за растрату и присвоение по званию опекуна». С этими словами он мне подал и самую жалобу, написанную лицом, очевидно, сведущим в уголовных делах.

Я, действительно, знал, или вернее встречал, отца этого офицера. Он был большим любителем искусства и даже, кажется, участвовал в одном из учреждений, предназначенных «насаждать и упрочивать» одну из отраслей искусства. Я видел его в шестидесятых годах раза два, сколько мне помнится, у поэта Майкова. Это был высокий, подвижной и словоохотливый старик.

«Хорошо, — сказал я моему посетителю, — я предложу следователю о производстве следствия». — «Не следует ли арестовать обвиняемого? — сказал тот с недоброй улыбкой. — Я имею сведения, что он покупает золото в большом количестве: вероятно, думает бежать за границу. Позвольте узнать, когда вы дадите предложение следователю: нельзя ли сегодня же?» — «Нет, ранее недели я этого предложения не дам». — «Но почему же? Дело ясно, и жалоба потерпевшего для вас и следователя по 303 и 307 статьям Устава уголовного судопроизводства обязательна», — сказал он, волнуясь и густо краснея. «Вы недурно знаете Судебные уставы, но не обратили внимания на то, что обязательного срока на возбуждение преследования не существует. Это и понятно, так как прокурор и следователь нередко должны иметь возможность убедиться, путем дознания, в наличности состава преступления». — «Да! — воскликнул он, — но виновный убежит за границу, покуда вы будете собираться дать следователю предложение!» — «Об этом не беспокойтесь: ввиду вашей жалобы будет сделано сношение с градоначальником о приостановлении выдачи ему заграничного паспорта в течение нескольких дней». — «Так не раньше, как через неделю?» — резко сказал мне молодой человек и, круто повернувшись, направился к выходу.

«Позвольте вас остановить и попросить присесть, — сказал я. — Могу ли я вас спросить, чем вы существуете, несмотря на присвоение вашим отцом вашего имущества?»— «Жалованьем». — «И вам хватает на жизнь?» — «Да! У меня потребности скромные». — «Так что, в сущности, вы в присвоенных вашим отцом деньгах не нуждаетесь?»— «Нет, но он не имел права! Я не могу позволить!»— «Ясно ли вы представляете себе картину будущего суда над вашим отцом? Старика придется посадить под стражу: вы даже сами этого требуете. Он будет сидеть перед публикой, жадной до зрелища, на скамье подсудимых между двумя жандармами. Вам придется давать против него показания, придется отвечать на перекрестном допросе, причем, конечно, защитник вас не пощадит и поставит не раз в неловкое положение своими вопросами и речами. Затем отец ваш может быть лишен прав состояния и сослан в Сибирь. Вы сделаетесь, в качестве гражданского истца, обладателем всей присвоенной суммы и притом, быть может, за год или за два до смерти старого отца, после которой, вы, вероятно, и так получите все состояние этого «скупого рыцаря». — «Я это знаю, — раздражительно сказал мой собеседник, — и на все это готов, но я не могу ему позволить нарушать мои права. Я обдумал, что делаю, и это исключительно мое дело». — «Через неделю ваше желание будет исполнено, и затем вы, вероятно, получите возможность выйти из рамок ваших скромных потребностей и повести жизнь на широкую ногу, и — простите меня — вот что может случиться: в веселой компании друзей и, быть может, женщин, увивающихся около богатых молодых людей, вы будете ужинать или обедать в модном ресторане и пить шампанское, а на улице поднимется метель и станет выть за окнами и засыпать их снегом. И вдруг вам придет мысль: «А мой-то старик теперь где-нибудь в Якутской губернии, среди постоянных вьюг, и холода, и безлюдья, одинокий, немощный, больной, и его туда отправил я — его сын»… Не завидую вам в эти минуты, а поправить сделанное уже будет невозможно, как невозможно будет даже и мне отменить свое распоряжение о производстве следствия, так как этого рода дела примирением не кончаются. Вот почему я, не считая какое-либо дознание по этому делу необходимым, все-таки воспользуюсь своим правом и начну следствие не сейчас, а дав вам время подумать еще раз о том, что вы предпринимаете. Но если ровно через неделю, в этот самый день и час, у меня не будет никакого с вашей стороны заявления, я предложу следователю начать следствие и взять вашего отца под стражу…» — «Мне нечего обдумывать», — сказал офицер, недовольно пожав плечами, и ушел.

Прошла неделя, настал тот же самый день (кажется, среда), и приблизился тот же самый час. О жалобщике не было ни слуху, ни духу. Я уже вынул из ящика стола его прошение с тем, чтобы через несколько минут написать на нем мою резолюцию о предложении следователю приступить к следствию, как вдруг молодой человек явился. Подойдя к столу с тем же суровым видом, как и прежде, он, не смотря на меня и скосив глаза в сторону, сказал: «Я пришел просить вас оставить мою жалобу на отца без последствий». — «Он вас удовлетворил?» — «Нет, я его не видел, но не хочу его преследовать». — «Слушаю. Ваше желание будет исполнено». И я стал писать на полях жалобы: «Оставить без последствий ввиду словесного заявления потерпевшего». Но он не отходил от стола и на мой недоумевающий взгляд ответил просьбой отдать ему назад самую жалобу. «Зачем она вам? С моей пометкой она все равно недействительна…» — «Мне, — сказал он глухим голосом, опустив голову и опять густо краснея, — мне стыдно».

Я молча подал ему бумагу. Он скомкал ее, сунул в карман и быстро пошел из кабинета. Но, взойдя на лесенку (кабинет прокурора был ниже уровня соседних комнат, и в него вели две двери с несколькими ступеньками), он нерешительно взялся за ручку двери, приотворил последнюю и запер, а затем, потупясь, сказал мне тем же глухим голосом: «Господин прокурор, я вам должен сказать… я вам очень благодарен: вы мне помогли остаться порядочным человеком!» И, сильно хлопнув дверью, он исчез.

По некоторым специальным делам, преимущественно об оскорблении женской чести и целомудрия, мне не раз приходилось встречаться с экспертом, весьма сведущим врачом. Это был изящный молодой человек, всегда элегантно одетый и, очевидно, придававший значение, как и все почти акушеры и гинекологи, которых я знал, своей внешности. У него были холеные руки, он всегда был красиво причесан, и от него слегка пахло тонкими духами.

Однажды, в первой половине семидесятых годов, курьер мне доложил в моей камере, что приходил этот эксперт и настойчиво желал меня видеть. «Они очень расстроены, — прибавил курьер, — и даже как будто не в себе. Обещали прийти опять». И действительно, через четверть часа он явился. Но боже! в каком виде: растрепанный, с взъерошенною бородкою и торчащими вверх и вниз усами, в небрежно повязанном галстуке, в косо сидящем сюртуке вследствие того, что он был застегнут на не соответствующие петлям пуговицы. Сюртук его был в пуху, холеные ногти с траурной каймой. Он был бледен и дышал тяжело, глаза его блуждали, и руки нервно дрожали. «Что с вами? — воскликнул я невольно, — что случилось?» Он бессильно опустился в кресло и сказал: «Ах, я так расстроен! Со мной случилось ужасное несчастье: я стал жертвою негодяев и пришел к вам искать помощи и защиты. Вот в чем дело…» И он, вздыхая и делая длинные паузы от волнения, продолжал: «Я хотел купить билет внутреннего займа и для этого зашел третьего дня в меняльную лавку вблизи Гостиного двора. Приказчик подал мне несколько билетов, и я, выбрав наудачу один, спросил, не вышел ли он, однако, в тираж, на что приказчик отвечал отрицательно. Но я продолжал выражать сомнение, и тогда хозяин лавки, находившийся на другом ее конце, сказал мне с неудовольствием: «Мы не продаем вышедших в тираж билетов, а если вы, господин, сомневаетесь, то не лучше ли вам пойти в другую лавку? А впрочем, — сказал он, обращаясь к приказчику, — подай им тиражные таблицы: пусть сами удостоверятся». Я стал просматривать таблицы и, к изумлению моему, увидел, что находившийся у меня в руках билет, плата за который уже лежала на прилавке, но еще не была взята хозяином, выиграл 75 тысяч. «Вот вы говорите, — сказал я, — что проверяете таблицу, а между тем…» — «Ах, господин, — перебил меня хозяин лавки, — возьмите вы ваши деньги и пойдите в другую лавку: право, вы только на сердце наводите!» — «Да нет, — сказал я, подавая ему билет и тиражную таблицу, — посмотрите сами: мой билет ведь выиграл 75 тысяч». Хозяин лавки вперил широко раскрытые глаза в поданное ему, потом вдруг побледнел, всплеснул руками и, закрыв ими лицо, стал бормотать: «Господи, господи! Наваждение, наваждение». Когда он немного успокоился, я сказал ему, что не хочу пользоваться его несчастием и не возьму этого билета, но надеюсь, что он поймет, что я имею право на вознаграждение и желаю об этом ныне же условиться. «Как же-с, как же-с! — засуетился он, — мы это вполне понимаем, и вы от нас в обиде не останетесь, Только сейчас это никак невозможно: я очень расстроен, совсем даже сообразить ничего не могу; вы уж пожалуйте завтра утречком: тогда обо всем и переговорим». И он запер билет в конторку, а мне выдал другой, на этот раз уже тщательно проверив таблицу. Это было вечером, а вчера я два раза заходил в лавку, но все не заставал в ней хозяина и нашел его лишь в третий раз уже перед обедом. Когда я сказал, что пришел по поводу билета, он взглянул на меня вопросительно, а потом, как будто что-то припомнив, сказал: «Ах, да-с! Как же-с! У нас приготовлено. Вот-с», — и подал мне конверт. В нем было триста рублей. Вся кровь бросилась мне в голову от этой наглости. «Как! триста рублей? За семьдесят пять тысяч?! Да ведь мне следует половина!» — «На каком основании? — дерзко спросил меняла. — Разве я эти деньги обронил, а вы их нашли?» Я бросил этот пакет ему чуть не в лицо и громко крикнул ему, что это — подлость. Но он спокойно подобрал выпавшие из пакета бумажки и сказал мне: «Ругаться вы не имеете права, да и требовать от меня ничего не можете, а не хотите брать эти деньги, так вам же хуже. И о каком билете вы говорите, я не знаю, а в книгах у нас записана вам продажа билета, и вы его получили». Я вышел от него взбешенный и им и своею поспешностью: черт меня дернул отдавать ему выигрышный билет! Ведь они номеров не записывают, да и не знали бы, что билет выиграл 75 тысяч, так как уже проморгали его в таблице. Но я хотел поступить с этими скотами как благородный человек, и вот результат! Ведь это мошенничество! Дневной грабеж! Ведь раз я выбрал этот билет и отдал за него деньги — он мой! Не так ли? Ведь меня ограбили! Я так этим возмущен, что не спал всю ночь. Я зашел туда вечером опять и сказал, что я обращусь к прокурору, но это не подействовало. Я думаю, что этих мошенников приведет в рассудок лишь ваше распоряжение о производстве следствия, и они увидят, что с ними не шутят». И глаза его остановились на мне чуть не с мольбою. Из-за изящного врача и ученого вдруг выглянул, быть может, неожиданно для него самого, человек, в котором проснулись алчные инстинкты, как в прирученном звере, лизнувшем крови, т. е. в данном случае денег.

«Я не могу начать никакого следствия, — сказал я, — сделка не была окончена, да и во всяком случае недействительна, так как хозяин действовал в заблуждении, воспользоваться которым вы же сами, в первом порыве, считали невозможным. Конечно, он мог бы вам предложить гораздо большее вознаграждение и поступил с вами, предлагая триста рублей, довольно некрасиво, но преступления здесь нет, и, пожалуй, если бы вы утаили от него ваше открытие и воспользовались билетом, он имел бы большее, чем вы, основание обращаться к уголовному суду». — «Неужели все потеряно? — сокрушенно говорил мой посетитель, — неужели нельзя мне помочь?» Он был просто жалок, и становилось очевидным, что он провел тяжкий день и еще более тяжкую бессонную ночь в состоянии отчаяния от пролетевших мимо его кармана семидесяти пяти или, во всяком случае, многих тысяч. А между тем это был человек молодой, полный энергии и не только не нуждавшийся, но имевший прекрасную практику.

Вскоре после того, как он ушел от меня колеблющейся походкой, растерянный и печальный, мне доложили, что пришел владелец меняльной лавки и просит его принять. Типический скопец, уже немолодой, объяснил мне, что просит сообщить ему, справедлива ли угроза «господина доктора» о возбуждении им против него обвинения в мошенничестве и можно ли такое дело прекратить миром, Я сказал ему, что упомянутое им лицо действительно было у меня, но в сообщенных им данных я не вижу признаков преступления, а по вопросу о том, достаточно ли вознагражден он за свой поступок, не считаю нужным высказываться. «Да ведь помилуйте, господин прокурор, — заметил скопец своим бабьим голосом, — ведь господин доктор все о благородстве своем говорили, так ведь это самое благородство оценивать на деньги никак невозможно. Впрочем, если вы изволите сказать, что предложено было мало, так я готов сотенки две накинуть для их… благородства за то, что они мой выигрыш себе не присвоили. Прикажите накинуть?» Я ответил, что это до меня не касается, и больше не встречал в жизни ни того, ни другого.